Андрей Зоилов
Интервью с московским, ныне израильским художником
Жизнь в Израиле казалась мне нелёгкой, избыточно трудовой и иногда даже бессмысленной. Пока случайно я не познакомился с человеком, который отрекомендовался как «московский художник и новый политический эмигрант Вадим Кругликов». Проверил в интернете – в самом деле художник: несколько персональных выставок, в том числе в галерее Марата Гельмана; интервью на искусствоведческих интернет-ресурсах, биография в «Википедии». Но когда я вгляделся в его работы (к счастью моему, только на мониторе), прочитал подписи под ними и ознакомился с его творческой концепцией – моя жизнь показалась лёгкой и приятной, доходы – достаточными, а привычный домашний интерьер – бесконечно милым. И за это я благодарен Вадиму. Ведь что он сделал? Например, как сам он пишет: «Замечательный проект «Лондон. Путевые зарисовки» — несколько работ, выполненных в технике холст/фекалии». Очень приблизительные виды Лондона, а вместо красок использовал дерьмо. Полагаю, собственное. Хорошо, что интернет позволяет на выставку не ходить. И в Лондон мне теперь больше не хочется.
В других творениях Кругликова, даже выполненных менее одиозными материалами, красками, также заметна попытка эпатажа, стремление выглядеть бесконечно глубоким при минимуме отпущенных автором средств. Вот «Картина»: на красной дощечке розовыми буквами написано «картина». И всё. Действительно, картина.
В интернет-публикации «Опыт беззастенчивой самопрезентации» Вадим сообщает: «Главный пафос моего творчества – это непроходимый, химически чистый идиотизм. Безусловно, в формате персонажного высказывания. То есть я всеми силами души, ума и тела изображаю законченного идиота, вдруг решившего, что он – радикальный художник-концептуалист, и поэтому постоянно делающего что-то типа умное или типа решительное. Что, конечно, совсем не значит, что мои работы тупые. Мои работы умные. И проницательный зритель всегда оценит в них и тонкость этой игры, и постмодернистскую иронию, и точность использования языка концептуализма, и тоску по идеалу, и боль за несовершенство человечества, и чувство ответственности за все, что происходит в мире, и надежду на скорое окончание всего, что уже началось. В целом получается такой идиотический постмодернизированный концептуализм. Ответа на вопрос, почему я изображаю идиота, у меня пока нет. Может быть потому, что это достаточно распространенный в наших пределах тип, и чем дальше, тем достаточней. Вообще идиотизм, похоже – наиболее устойчивое и старинное качество нашего мира, поэтому работа с ним всегда будет актуальной. А может быть, это чисто психологическое, и я изживаю его из себя. Не знаю. Во всяком случае, мне это доставляет удовольствие, а это уже, согласитесь, много. Приятно же делать то, что приятно. Особенно, если не умеешь рисовать».
Несколько месяцев назад Вадим стал гражданином Израиля. И любезно согласился ответить на мои вопросы.
— Рассчитываете ли вы занять в художественной жизни Израиля место, аналогичное занимаемому вами в Москве?
— Моё место в художественной жизни Москвы было достаточно скромным. Скажем так: есть такая утешительно-ласкательная конструкция – я там довольно известен. Так что аналогичное место здесь, думаю, занять смогу. И рассчитываю на это.
— Каким вам показался Израиль? Соответствует ли действительность тем представлениям о стране, которые сложились у вас до отъезда?
— Надо честно сказать, что мы уезжали не в Израиль, а из России. И рассматривали всякие другие варианты – Прибалтику, Украину, еще чего-то. Но победил Израиль. И теперь мы уже думаем: а какого чёрта мы не уехали сюда еще тыщу лет назад? Знаете, сядешь где-нибудь на площади Магендовида, упрешься глазом в пальму и думаешь: «Ядрёна мать, неужели это всё со мной? Я действительно израильтянин? И сижу под пальмой на площади с таким фантастическим названием? Ну, вы даёте…» И глаза влажнеют.
А особых представлений об Израиле у меня не было. Когда всё оказалось таким, как оно есть на самом деле, я совершенно не удивился и всё это принял. Единственным мощным открытием было то, что впервые за полтора десятилетия в моей душе возник покой. Такой устойчивый, субстанциональный покой. Телу здесь трудно, а душе – легко. А это значительно лучше, чем наоборот. Здесь как-то не ждешь подлостей и кретинизма от власти, здесь офигенные люди. Здесь – свободно. Ты можешь ходить с унитазом на голове, лежать на тротуаре в нижнем белье, блеять козлом, читать стихи Теннисона – всем пофигу. Такое доброжелательное равнодушие. На тебя обратят внимание только в одном случае – если тебе станет плохо. Вот тут вокруг тебя соберутся и начнут помогать. Все сравнения с Россией – а я по инерции всё ещё сравниваю – в пользу Израиля.
— Что побудило вас к репатриации?
— Первая причина – политико-физиологическая. Жизнь в России стала вызывать тошноту. Особенно после Крыма. До того была слабая надежда, что это только власть отвратительна; но украинская эпопея показала, что подавляющая часть российского населения – тоже. Они слились в любви, они нашли друг друга, и жить с ними в одной стране стало невозможно. А поскольку они всё время на месте, уехать пришлось нам с женой. Тотальным агрессивным жлобством пронизана вся жизнь там – от внешней политики до общения граждан между собой. Стоит немного посмотреть, как граждане общаются на улице, в магазине, на дорогах и в прочих местах – это сплошная ненависть каждого ко всем. После любого выхода из дома хочется нажраться. Впрочем, дома тоже – после того как новости почитаешь. То есть весь организм был пропитан ненавистью к той власти и к тому народу, а сделать ничего не можешь, полное бессилие. Это ад. Особенно по сравнению с жизнью здесь. Здесь я постепенно прихожу в себя.
Вторая причина – надоело зависеть от всех кретинов и подонков, из которых состоит российская власть. Повлиять на них никаким образом невозможно. Вот и сидишь, угадываешь, какаю поганку они ещё завернут: обрежут интернет или не обрежут, опустят железный занавес или нет, будут сажать или пронесёт, введут православие в качестве обязательной идеологии или ограничатся его преподаванием в школе. Здесь нам, конечно, пока гораздо труднее, чем в Москве, в том числе и в смысле денег. Но здесь всё зависит только от нас. Здесь власть не враг нам, она – партнёр и помощник.
Кстати, возник неожиданный эффект. Для многих друзей мы вдруг стали фактором раздражения. Всё-таки эмиграция – трудное дело, жизнь и карьеру во многом нужно начинать сначала, а в России как-то уже всё налажено, можно жить, и иногда даже хорошо. Я в последнее время в России вообще нигде не служил, зарабатывал только искусством, и это было счастье. А тут приходится работать по десять часов грязнорабочим в столовой, вставать в шесть утра, и ни на какое искусство нет ни сил, ни времени. Но мы всё равно на это решились. И многих, как я заметил, такая решительность подсознательно раздражает – они вот решились, а я всё не решусь. Поэтому меня зовут назад, убеждают, что жить в России ещё можно, предлагают не замечать власть, жить во внутренней эмиграции, советуют применять эзотерические практики для достижения просветления, спрашивают: «неужели быть художником и журналистом в России хуже, чем посудомойщиком в Израиле?» На самом деле, конечно, всё это — самоубеждение. Но я отвечу: лучше. Я же не весь состою из искусства и журналистики. Что-то же человеческое во мне есть. И вот ему в России хуже, чем в Израиле. Кроме того, никто не мешает мне стать художником и журналистом в Израиле. Надо просто потрудиться. Я сейчас словно в молодость вернулся, когда ничего нет, кроме планов и надежд, и работать приходится во всяких странных местах.
— Насколько, по вашему мнению, ваши художественные работы доступны для неподготовленного, не изучавшего историю искусств зрителя?
— Мне кажется, что несмотря на то, что я страдаю концептуализмом-постмодернизмом, порог вхождения у моих работ достаточно низкий. Я несколько раз сталкивался с тем, что они вполне нравятся и прочитываются на каком-то уровне людьми, от современного искусства далёкими. Ну, а выше, конечно, находится куча смыслов, доступных только стойким любителям прекрасного. Как без этого, я же серьезный художник…
— Судя по биографии в «Википедии», вы окончили исторический факультет МГУ. Учились ли вы рисовальной и живописной технике специально? Довольны ли своей техникой живописи?
— Техники живописи и рисунка я специально изучал только в детстве, в художественной школе, где учился крайне недобросовестно и откуда меня за это выгнали. Так что можно считать, что я ими не владею. А доволен ли я этим?.. Ну, иногда возникают проекты, где такие умения были бы желательны, но я стараюсь сделать так, чтобы они не возникали. Или как-то решить проблему другим способом.
— Вы написали «своё неумение рисовать я превратил в часть художественной стратегии». Не опасаетесь ли конкуренции? Не боитесь затеряться в толпе эпигонов?
— Я рассчитываю на то, что совесть-то у людей есть. Всё-таки те, кто не умеет рисовать, как правило, занимаются чем-нибудь другим. Ну, там клепают или по финансовой части идут. Проблема, на самом деле, не в умении рисовать. Современных художников, не умеющих рисовать, тысячи. Это заложено в современном искусстве – оно работает не с формами, а со смыслами. Просто я в своих работах активно артикулирую это неумение рисовать. Скажем так: выступаю от имени персонажа, который не умеет рисовать, но очень хочет быть художником. И он узнаёт, что есть такие, скажем, концептуалисты, которые и художники, и рисовать им не надо. И становится концептуалистом. По крайней мере, он так думает. Но концептуализм его как-то не убеждает, так как настоящий художник, с его точки зрения, должен всё-таки иметь этюдник, ходить с ним на этюды, писать с натуры. И вот он берёт этюдник, идет на этюды, останавливается у горы, раскладывает свои художнические атрибуты: кисти, краски, палитру и прочее, и пишет на холсте: «Гора». Потому что написать красками он её не умеет, и он её пишет словами, как концептуалист.
На самом деле, этот разрыв мозга между знанием о том, что современное искусство – это серьёзная большая штука, и недоверием к нему, связанным в значительной мере и с тем, что там не надо уметь рисовать. И этот разрыв очень характерен для российской публики и для тех, кого в «совке» называли творческой интеллигенцией. В Израиле это должно быть по-другому, мне кажется. Здесь борьбой с современным искусством никогда не занимались, — ну, государство, по крайней мере. В отличие, опять же, от России.
